XVIII век в истории русской культуры - время особое по стремительности проникновения новых идей, своеобразно сочетавшихся с принятыми установками допетровской эпохи. Политический, экономический и культурный взрывы не явились все же спонтанными, а были подготовлены ходом внутреннего развития государства на протяжении столетий. Время Алексея Михайловича со своим относительно равномерным движением и великорусской патриархальностью сменилось иной формой государственного правления и комплексом вновь созданных традиций. Происходило это не сразу и с известным сопротивлением. В этот период внимание историков приковано к местам политических и военных баталий и государственным деятелям, вершившим судьбы старой России.*

Нас же, филологов, более интересуют локальные события - не потому, что им мы придаем большее значение, но потому, что именно русская провинция, позволим себе заметить, была тем образующим и сдерживающим элементом, хранительницей национального культурного богатства - языка. Провинция во многом прожила XVIII век «по старинке», со своим, сложившимся веками, укладом жизни и быта. Чем незаметнее проникало в письменную культуру того времени новое, тем большее сопротивление (но не всегда) оно вызывало в отдалении, тем оригинальнее представляется нам развитие русской народности и ее взгляд на обыденную, но все же необыкновенную, окрашенную местным колоритом жизнь, тем ярче выступают признаки народного характера, поведения и образа мыслей.

Небывало расцветает судебно-правовая область и местное делопроизводство. Приказные конторы в течение довольно длительного периода оставались единственными учреждениями, которые были вольны рассматривать подаваемые челобитные, доношения и составлять приговоры. Местная деловая письменность в это время представлена большим количеством документов разнообразного состава и направленности, а также имела свои, «узкие» жанры в зависимости от источника делопроизводства. Именно акты местной деловой письменности представляют историко-культурный и лингвистический интерес. Такие документы оставались неразобранными до 1950-х годов, а иногда и позже, и объединяются, как правило, в связки, или единицы хранения с ничего не значащими заголовками типа Древние документы или Сборник документов. Как показывает практика чтения рукописей, именно подобные дела нередко заключают весьма примечательные фрагменты местного речевого поведения, со своим оригинальным стилем и письмом. Интересна бывает и фактическая сторона подобных актов и даже изобразительная (ведь многие монастырские служители были искусными художниками-иконописцами).

Среди монастырей, материалы которых нами исследуются, укажем такие: Крестный Онежский на Кий-острове, Антониев Сийский, Соловецкий, Архангельский Михайлов, Николаевский Корельский, Кожеозерский, Успенский Каргопольский, Опеченгский, «что в Коле», Сырьинская пустынь. Роль и влияние этих обителей на конфессиональную жизнь Русского Севера, социокультурные и этноязыковые процессы не одинаковы.

Расцвет монастырского строительства и «духовного освоения» северных земель приходится на XIV-XVII века. XVIII столетие принято считать временем упадка монастырской деятельности. Но это более всего касается хозяйственно-бытовой стороны. С точки зрения той роли, которую они играли в просвещении, здесь едва ли можно говорить об «упадке». Наоборот, имеено в XVIII веке богатейшие книжные фонды монастырей оказались востребованными обществом и приобрели не узко религиозный, а общегосударственный, общекультурный смысл.

Ярким тому подтверждением может послужить указ 1772 года, присланный в Крестный Онежский монастырь архимандриту Иоакиму «з братиею», в котором ссобщалось об учреждении при Московском университете Вольного Российского собрания, целью которого был сбор редких слов и местный наречий: «…сочинить (1) по алфавиту собранïе словъ такихъ которыя здесь в Москве неизвестны или ретки а в епархiи его преосщенства употребителны прилагая к нимъ по возможности из’ясненïе ихъ знаменованiи (2) ест ли … в мнтряхъ при церквахъ или в какихъ либо библиотекахъ наидутся россïискïя рукописныя летописи … то бъ оныя в точныхъ спискахъ или в подлиннике, приказали сообщить оному собранïю…» [1195:4:422:123].

Но и в пределах самой губернии монастырь оставался проводником культуры, охранителем ее векового пространства и местных традиций. Нами было найдено любопытное «сообщение» городничего г. Онеги Густава Корка, направленное в Крестный Онежский монастырь, где содержалась просьба следующего содержания: «…также не имЪете ли ваше высокопреподобiе в манастыре летописца когда и кЪм здешнЪи городъ построенъ и какими людми прежде сего обитался…» [1195:4:445:32]. В ответе монастырских властей от 1781 года говорится: «…а лЪтописца о здЪшномъ городе в Кртном мнтрЪ никакова не имЪется … ибо город сей учрежденъ j открытъ прошлого 780 года авгУста съ 9 числа; а до учрежденiя какъ значится по имЪющимся в Кртном мнтрЪ писцовым прошлых 7129 и 130 годов кнгам до бытности еще Кртнаго мнтря здЪшнеЪ селЪнiе написано было, волость усть рЪки ОнЪги, почемУ и называлась до города волость Устьенская; в которои жители имЪлись кртьянЪ до сазданiя Кртнаго м: госУдарственные; а по созданiи монастыря пожалованы в вотчинУ почемУ писалис и называлис до штатного о мнтрях учрежденiя вотчинные; по штатЪ экономическiе; а ннЪ градскiе…» [там же:33].

Неравнозначными были и права отмеченных монастырей. Так, группа больших и малых пустыней, погостов и церквей, составлявших Соловецкий архипелаг, именовалась старинным словом ставропигиальный, т. е. непосредственно зависящий от патриарха, а не местных церковных властей и, следовательно, находящийся на особом, более независимом положении во взаимоотношениях с государственными органами. Кроме того, Соловецкий монастырь по существовавшей церковной «табели о рангах» относился к первоклассным, каких, исключая лавры, было немного. На протяжении многих столетий монастырь имел богатых благодетелей в лице царской семьи и высшей знати, которые жертвовали значительные вклады обители и жаловали ей земли и работные души. А богатая событиями история монастыря, ореол его святости несли в веках молву о чудодейственных святынях обители и их животворящей силе. По этим и некоторым другим причинам Соловецкие острова являлись культурным центром монастырской жизни Русского Севера. Архимандрит, в подчинении которого находилось несколько сотен монахов, насельников и работных людей, обладал значительными юридическим и духовными правами, позволявшими ему почти беспрепятственно в течение многих столетий творить правосудие, разбирая жалобы подначальных людей, определяя вину и меру наказания. Вся монастырская братия активно развивала ремесла, обучала грамоте местное население, имела большие традиции книжного дела. Отсюда - развитая система монастырского делопроизводства и практика его исполнения.

Из перечисленных обителей ставропигиальным был также Крестный Онежский монастырь. Свою ставропигию он получил в XVII веке от основателя - патриарха Никона - первого строителя, «окормителя» и влиятельного вкладчика. К этому монастырю были приписаны шесть обителей в разных волостях с большими угодьями и крестьянами.

Документальная база Ставроса (так еще в рукописях называют монастырь, ср. др.-греч. stauros - крест) сложилась из разрозненных фондов этих монастырей и подсудных им территорий, а также на основе собственно богатой «письмохранительницы». По количеству архивных материалов фонд данного монастыря занимает второе место после Соловецкого. Он состоит из 9 описей в РГАДА (это самая обширная и наименее изученная коллекция документов; многие из них были переданы в 1940-1950-е годы Государственным архивом Архангельской области), личного собрания «Крестный Кийостровский монастырь» в Архиве Института истории РАН в С.-Петербурге, отдельных документов региональных архивов.

Антониев Сийский монастырь - один из древнейших на Русском Севере. Его фонды тоже значительны: 7 описей по данным РГАДА. Богатая история и традиции монастыря зафиксировали многие факты речевых контактов местного населения с монастырскими служителями и потому представляют немалый интерес для историков языка. Кроме этого, уже отмеченные нами обители как бы делили сферу своего влияния на определенные административные участки, иногда пересекавшиеся, но чаще взаимодействовавшие довольно автономно. Это в дальнейшем может помочь сравнить уклады монастырского делопроизводства и выявить общие и частные компоненты системы приказного (и шире - обиходно-делового) языка и форм его функционирования в структуре замкнутой системы монастырского сообщества.

Николаевский Корельский и Архангельский Михайлов монастыри также имеют личные фонды в РГАДА и других хранилищах и представлены многочисленной группой разнообразных рукописей, из которых особо выделяем следственные и тяжбенные дела.

Остальные монастыри из указанных нами либо были приписанными к более крупным и потому их рукописные собрания частично сохранились в фондах более влиятельных монастырей, либо к XVIII веку уже не имели и не выполняли особых церковно-правовых функций. Система их делопроизводства со временем пришла в упадок, была передана другим органам, а сами монастыри из-за недостатка штата или упразднения действовали как приходские церкви.

I. Внеязыковые признаки этнолингвистического комплекса

В нашей работе мы остановимся на описании малого, как территориально, так и во временном отношении. Монастырский Русский север для нас не предстает одноликим и замкнутым. Яркие языковые краски и характеры, которые мы почувствовали, знакомясь с рукописями, стали не просто «предметом» изучения для автора этой работы, но своеобразным стилем - образом той эпохи, понять которую, как бы проникая сквозь вековые завесы, нелегко. Но, погрузившись в мир русской этнологической личности прошлого, осознаешь, насколько удивителен и богат, внутренне целен и одновременно противоречив был тот, далекий великорус, гордый своим языком, живущий в согласии с традициями, борющийся и порой раздираемый собственными нигилистическими противоречиями, но при этом открытый и непосредственный, осознающий свою сопричастность к тому месту и родной земле, где ему посчастливилось родиться и жить. Три слова, три культурных концепта: монастырский, русский, север, - как нам кажется, невозможно оторвать друг от друга. Это своеобразный монолит, формировавшийся веками и служивший остовом нашей национальной культуры. Эти три слова-понятия едины в своей основе, которую можно обозначить как историко-культурный этнос. Здесь мы принимаем наиболее общее определение этноса, данное Л. Н. Гумилевым: «Этнос - устойчивый, естественно сложившийся коллектив людей, противопоставляющий себя всем другим аналогичным коллективам, что определяется ощущением комплиментарности, и отличающийся своеобразным стереотипом поведения, который закономерно меняется в историческом времени» (Гумилев 1993: 540). Комплиментарность понимается как «ощущение подсознательной взаимной симпатии (антипатии) членов этнических коллективов, определяющее деление на „своих“ и „чужих“» (Гумилев 1993: 501). Русский Север представляет собой суперэтнос, в структуре которого можно выделить субэтнос поморов. Монастырь же, в нашем освещении, - это особый, устойчивый, сложившийся веками коллектив людей. Он в определенной мере как духовное сообщество противопоставлен иным коллективам, т. е. миру. Обитатели монастырей, чья жизнь там, может быть, подсознательно была выбрана свыше, противополагаются житейскому обиходу здесь, что, в свою очередь, определяет и отношение монахов к людям, не возведенным в духовный сан (по Гумилеву, это свои - чужие). Наконец, монастырские «трудники» имеют свой, четко канонизированный, строгий, замкнутый стереотип поведения, объединяющий их, как одно из связующих звеньев, в сообщество. Этот стереотип, так же, как и весь уклад монастырской жизни, меняется в историческом времени, но очень медленно.

Определим общие черты монастыря как особого этно-, лингво- и социокультурного комплекса. Но прежде поясним выдвинутое понятие этнолингвистический комплекс и укажем его основные признаки, которые, конечно же, далеко не исчерпываются нашим перечнем.

Мы определяем его как слагавшуюся на протяжении длительного отрезка времени довольно обособленную, автономную историко-культурную группу людей, объединенных общей территорией проживания, схожими психофизическими чертами, конфессиональной общностью, особым бытом, занятиями, своими нормами поведения и языковым обиходом. Этому определению и соответствует, по нашему разумению, монастырское сообщество с его основными этнологическим признаками:

1. Исторический признак

Отчасти мы уже об этом сказали, но сделаем важные, на наш взгляд, дополнения. Все изучаемые нами монастыри возникли до XVIII века. Это характерная черта монастырской истории. В XVIII столетии происходит постепенное угасание монастырской жизнедеятельности, да и меняются, но очень медленно духовные традиции. Светская культура, иной быт высшей знати стали теми ориентирами, которые определили ход развития русской истории в то время. Противоположение: центр - Россия всегда существовало, но в XVIII веке приобрело больший масштаб. Количество обителей начинает «упорядочиваться»: не приносящие дохода казне небольшие монастыри, пустыни закрываются вовсе или же приписываются к более крупным, но чаще обращаются в приходы, кстати, производившие духовные требы непостоянно. Как следствие, угасание монастырской традиции вообще. Так например, произошло с Кожеозерским монастырем. В 1764 году он был упразднен и превращен в приходскую церковь. Находясь далеко от селений, в глухом таежном лесу, у Коже-озера, он и ранее не был богатым, но имел замечательную историю. Там, в частности, «игуменствовал» будущий патриарх Никон. Позже, в 1845 году, его совсем закрыли и приписали к Прилуцкому приходу. Заметим что священник лишь дважды (!) в год появлялся в обители, совершая богослужение: 6 января, в день Богоявления (храмовый праздник), и 3 июля, в день преставления преп. Никодима, Хозъюгского чудотворца (см. подробнее: Зверинский 1890: 164). Такие монастыри назывались заштатными. Печенгский Троицкий Трифонов монастырь после разрушения его шведами в 1590 году оставался в запустении почти три века (до 1882 года) и только в связи с политической необходимостью укрепить православие на Севере для противостояния иноверческим церквям был вновь воссоздан (см. Зверинский 1890: 204). Успенская Сырьинская (или Сырьянская) пустынь, несмотря на свою древность (она была основана в XIV веке), уже в XVIII столетии (по данным на 1758 г.) числилась приписной к Крестному Онежскому монастырю. По нашим сведениям, ее штат и в начале 1700-х годов был невелик, и его функции, кроме, естественно, духовных, сводились к контролю за поставляемыми припасами и рыбной ловлей. Возможно, что еще патриарх Никон, строивший невдалеке Крестный Онежский монастырь и придавший ему статус ставропигиального, усилил «свою» вотчину, ослабив более древнюю. Позже эта мужская пустынь стала называться деревня Сырьинская пустынь (Зверинский 1897: 195). Такая судьба была уготована многим обителям, а некоторые вообще перестали существовать. Другие монастыри, такие, как Кандалакшский-Богородице-Рождественский-Кокуев, в XVIII веке также стали приписными, но первоначально к архиерейскому дому, а затем были переведены к местному приходу (Зверинский 1892: 160). Таким образом, в XVIII столетии «история жизни» многих монастырей прерывается, прекращая свое существование как социокультурный пласт традиционной истории Русского Севера. Угасание монастырской активности имеет двоякое значение: с одной стороны, оно способствовало укреплению позиций более влиятельных монастырей, сохранив тем самым в «неприкосновенности» в целом монастырскую культуру и быт, обрядовые традиции и веру, бывших оплотом общерусской народности до первых десятилетий XX века. Но и в таком положении, оставаясь приписанными к более крупным монастырям, эти обители играли определенную роль во взаимодействии со «своим» сообществом, их духовные силы как бы переходили к другому, более «современному» и пригодному для выживания в новых условиях звену. Это же, в свою очередь, концентрировало традиции, опыт и культуру предыдущего, сохраняя этно-баланс в своей среде, изнутри поддерживая ее существование. Взяв их функции на себя, большие монастыри (Соловецкий Зосимо-Савватиевский, Троицкий Антониев Сийский, Крестный Онежский, Николаевский Корельский и некоторые другие) стали своеобразными «островками культуры» в период ее деформации и трансформации. Известная консервативность помогла им сохранить свою общность, свой этнос - историко-культурной группы, открытой по своей сути и даже более активно взаимодействовавшей с гражданским лицами, чем ранее, в более «благоприятных» условиях, но замкнутой, обособленной при столкновении с реформами и посягательствами на общежительность.

2. Географический признак

Этим признаком обозначается не только местоположение обители, но и причины, побудившие иноков построить в той или иной местности монастырь. Таких причин можно выделить несколько. Во-первых, в отдаленных северных краях монастыри воздвигались для христианизации местного населения (просветителями лопарей были Феодорит и Трифон). Другая причина, которая характеризовала религиозный дух наших предков, - сознание потребности и пользы монастырей. Об этом хорошо сказал митрополит Макарий (Булгаков): «Всякий инок вскоре после своего пострижения в каком-либо монастыре уже начинал мечтать, как бы удалиться в пустыню, как удалялись другие, как бы основать свой особый небольшой монастырек или пустыньку. И действительно, едва представлялась возможность, уходил в дремучий лес или другое безлюдное место - и таких мест тогда, особенно на севере России, было весьма много - ставил себе небольшую келью и часовню» (Макарий 1996: 236-237). Монастыри могли воздвигаться «единственно по чувству благочестия, по ревностному желанию найти себе и дать другим надежный приют для строгой монашеской жизни и подвигов» (Макарий 1996: 236). Таковы были Александро-Свирский, Соловецкий, Антониево-Сийский и другие. Наконец, еще одна причина, побуждавшая иноков строить монастыри, кроется в их особом божественном предзнаменовании, милости, иногда обете, данном монахом, например, по случаю чудесного спасения на море (Крестный Онежский монастырь) или же явления чудотворной иконы. Было еще одно обстоятельство, которое редко, но весьма характерно показывает сущность монашества: «Случалось, что иноки заботились об устроении себе отдельных пустынь для того только, чтобы жить на своей воле [курсив - О. Н.], не подчиняться никаким монастырским правилам…» (Макарий 1996: 237).

Здесь необходимо сказать также и о системе взаимодействия геоклиматических условий с другими факторами, во многом предопределившими «оформление» монастыря в историко-культурный комплекс. Северные обители в этом отношении характеризуются рядом специфических примет. Они практически все были основаны в эпоху православного ренессанса (XIV-XVII вв.). Поиск уединенного места их первыми строителями приводил тех в непроходимые леса, отдаленные озера и на морские острова. Причем сознательно делался выбор труднодоступного места, находящегося вдалеке от мирской суеты, необжитого. Так, например, о Крестном Онежском монастыре сообщалось: «…и быт тУт жилецким людемъ нелзЪ потому чтω на том мЪстЪ все камен голωй…» (РГАДА 1195: 8: 9: 1). Выбор такого места был элементом тайного гласа, божественной жажды, ведших путников в столь отдаленные поселения.

Опишем подробнее положение одного из монастырей - Крестного Онежского. Кий остров, на котором он расположен, представляет собой скалистый отрог древнего хребта, его части в разных местах возвышаются над морской водой. Суровый облик острова, вероятно, внушал нашим предкам особые чувства смятения и силы, страха и надежды. Природа острова позволяет понять и особенности архитектуры обители, и замысел ее творца основать именно здесь монастырь. Он был расположен (ныне комплекс зданий сохранился в обветшалом состоянии и не полностью) на южной оконечности Кия. Именно здесь наиболее ровное и возвышенное место. Традиция монастырского зодчества полностью соответствовала природе сурового края, не нарушая естественный архитектурный ансамбль Беломорья. Западные фасады церквей повернуты к морю, алтарь смотрит на монастырскую площадь. Здание собора, церкви и трапезная соединены, составляя общий архитектурно-ландшафтный комплекс. Их стены сложены из местного материала (обтесанных глыб гранита) и в сочетании со скалами создают впечатление гармоничного сплетения сил природы и человеческого труда. Соборный храм во имя Воздвижения Честнаго Креста Господня находится на самой высокой точке острова. Обрывистая гранитная скала служит ему природным фундаментом. Некоторая тяжеловесность внешнего облика храма сочетается с его естественным окружением. Он похож на куб со стенами, несколько скошенными внутрь. Некоторые исследователи (Гунн 1989: 152) отмечают сходство собора с Преображенским на Соловках.

Русский Север имеет свою каменную летопись. Большинство построек монастыря выполнены из местного камня - гранита. Возникает вопрос: почему же столь традиционное для этих мест деревянное зодчество здесь уступает каменному? Вероятнее всего, этому можно дать следующее объяснение: монастырь находился в заливе Белого моря и служил первоначально форпостом-защитником Русской земли от нападений иноземцев и язычников. Весь природный массив острова с его обрывистыми берегами, небольшими лужайками, остатками материкового леса удачно гармонирует с камнем, являясь как бы единым природным ансамблем, и поддерживает многовековой покой и равновесие сил природы. Во время моего посещения Валаамского монастыря нам рассказывали, что лес в тех местах непригоден для строительства. Скудная почва, островной климат с годами изменили «конструкцию» древесины, и лес стал нестроевым. Возить же древесину с материка было дорого. Так, например, отчасти для этих целей, а также для пополнения казны Крестного Онежского монастыря, в 1756 году на Кий-острове была основана купеческая лесная биржа (Макарий 1880: 18).

Можно разными путями объяснить выбор местоположения. Но один, так сказать, личный фактор вне сомнения: Никон был монахом, имевшим свое представление о пустынножительстве как идеале созерцательной духовной жизни. Удаленность от мира, суровые краски Севера, особое религиозное влечение содействовали этому, а легенды явились своеобразным обрамлением, подтверждающим правильность сделанного выбора. Недаром географическое понятие расстояние здесь сближается с мироощущением духовной жизни русского монаха - уединением, иной жизнью.

Монастыри воздвигались не только на островах, но и на архипелагах, как Соловецкий, по течению рек и у озер. Антониев Сийский монастырь располагался при впадении р. Сии в озеро Михайлово, Николаевский Корельский - в юго-восточной части Двинской губы на морском побережье, Сырьянская пустынь между реками Мудьюгой и Кадьмой, Печенгский монастырь на мурманском берегу Белого моря у устья реки, Кожеозерский - на полуострове Лопском Коже-озера. Водяное пространство - постоянный спутник обитателей этих мест. С водой были связаны и мифологическое, легендарные сказания, и повседневная трудовая деятельность монастырских работников и жителей Русского Севера. Одни тайно воровали монастырскую рыбу «про свой обиход», другие поставляли ее государеву двору. Вода, как можно предположить, оказывала влияние и на формирование особого мироощущения местного населения и род занятий, составляя неотъемлемую часть его жизни. Многие жители значительную часть жизни проводили на море. Наконец, вода есть неизменный атрибут церковнодействия: от обрядов крещения и освящения до придания животворящей, божественной силы целебным источникам (был такой колодец и на Кий-острове) и атмосферным явлениям. С водой связаны легенды и народный фольклор. Так, Никон был застигнут бурей на море и чудом спасся у побережья Кия. Это, по преданию, стало божественным предзнаменованием к основанию обители. Преподобный Савватий и Герман среди льдов и морской пучины строили Соловецкий монастырь, где «сии труженики обрели себе мысленный рай…» (Словарь ист. 1990: 209). Можно было бы привести немало свидетельств, показывающих связь историко-географических, биологических факторов с теми или иными этнологическими признаками, обусловившими создававшуюся веками систему, где все взаимосвязано, а географическое время и пространство выступают в роли естественного элемента монастырской субкультуры.

3. Этнический признак

Языковая история тесно связана с этническими процессами. С древних времен Русское государство населяли не только представители славянских народов, но и инородческие племена кочевников-нехристиан. Происходившие в древности опустошительные войны, погромы едва ли можно объяснить лишь с точки зрения политической и религиозной. У одних народов действовали родовые традиции, другие следовали за сотни верст для обогащения, третьих пленяла страсть к завоеванию и стремление подчинить себе непокорный народ. Имея несхожую обрядовую культуру, религию, язык, их объединяло нечто общее, стоящее за пределами исторических расчетов: то самопроявление типичных черт характера и его противопоставление себе подобным. То, что ранее в отечественной науке было принято объяснять классовой (народно-освободительной) борьбой против угнетения, основывалось, пожалуй, в неменьшей мере и на этно-психологическом факторе. Понятия этнос и этнический если и приводили в таких случаях, то зачастую в качестве атрибута классовости, порой трактуя их без видимых различий.

Меж тем этнический означает «принадлежащий к какому-либо народу, народности» и является одним из отличительных признаков материальной и духовной культуры такого сообщества. Основное здесь - общность по национально-культурно-религиозному принципу, часто совпадающая с государственно-территориальным делением (в широком смысле). Особую роль здесь играют этнические конфликты, являвшиеся следствиями неумеренных притеснений, национальной и культурной разобщенности, неприятий прав малых народов.

Этнос - понятие вненациональное и внесословное. На самом деле, можно ли только с позиции «угнетатель-угнетенный» оценивать такие крупные этновзрывы, как восстания Е.Пугачева и С.Разина? Можно ли говорить о расколе, только следуя официальному языку документов и традиционно церковному взгляду? Думается, что за такими, потрясшими в свое время Россию событиями, скрывается нечто большее и значительное, чем только естественное стремление освободиться от ярма порабощенного, получить свободу, устранить разногласия по вопросам веры. Здесь, на наш взгляд, упускаются из виду сложные межэтнические процессы, происходившие в рамках даже одной социальной группы, сообщества. Изучение причин того или иного проявления народной психологии, «всплесков» этого движения народных масс, их в чем-то природного и в то же время осознанного «творчества» есть одна из наиболее важных, интересных и сложных задач современной науки. И изучать такие проявления без имеющихся этно- и социо-языковых фактов невозможно. Мы, конечно же, не можем претендовать на абсолютную точность наших догадок и размышлений, - это лишь наблюдения филолога над тем малым, каким является монастырское сообщество, но где мы встречаем замечательные образцы самобытной народной жизни, ее повседневного бытового обихода, духовных исканий и надежд, наконец.

Заметим, что на фоне значительных событий, которые явились, между прочим, толчком к изучению языка и культуры того времени, многие частные эпизоды оставались в стороне. Выпадал целый пласт отечественной истории, состоявший не только из коронаций, походов и войн, но и включавший в себя редкие и неизвестные обстоятельства жизни российской глубинки. Такие, казалось бы, «частные» эпизоды нередко опускаются или же придается несоизмеримо меньшее значение, чем явлениям общегосударственного масштаба. На это еще в XIX столетии обратили внимание исследователи отечественной истории и языка. Так, среди ученых рубежа столетий лакуну неизвестности приоткрыл акад. А.А.Шахматов своими исследованиями языка древнерусских летописей и глубокими рассуждениями текстологического и лингвистического характера о языке и культуры северной Руси. Из историков для нас особо ценным является опыт В.О.Ключевского, трепетно относившегося к фактам и живо воссоздававший картины русского быта. Из зарубежных ученых, положивших начало современному этнокультурному освоению языков, надо упомянуть, конечно же, имя Э.Сепира. Исследование языков индейцев Америки привело его к оригинальной концепции языковой эволюции. Он в чем-то явился продолжателем идей В. фон Гумбольдта. Несомненно, в общефилологическом отншении ценен опыт Е.Д.Поливанова, тонко чувствовашего слово и понимавшего его по-своему, с той пестрой гаммой языковых и этнологических признаков, которые под силу только большим и смелым умам (см, наример, терминологический словарь. Как ни странно это будет выглядеть в работе такого характера, но все же укажем имя акад. В.И.Вернадского, труды по ноосфере которого явились плодотворной почвой для проникновения в тайны истории в ином измерении - как «планетного явления». Самобытны и оригинальны взгляды Л.Н.Гумилева с его теорией этногенеза, безапелляционно оспаривавшейся и отвергавшейся многие годы (даже теперь в академической науке его не очень-то «жалуют»). Универсал-языковед, текстолог-культуролог Ю.М.Лотман, имевший свое, многогранное видение текста сквозь призму истории и семиотики культуры, искусства, литературных связей, запоминается увлекательным объяснением и глубоким знанием произведений русской классики XVIII-XIX веков, салонной дворянской культуры и быта «рядового» городского жителя.

Перечисляя в общем-то знакомые факты, мы хотим обратить внимание, с одной стороны, на своеобразие жанров и авторских стилей их исследований, на нетрадиционность подходов и методов, как бы герменевтических подступов к объяснению явлений далеких эпох, с другой стороны - на то, что вряд ли кто-либо из них «болел» модной теперь «концептуальностью», претендуя на некое ведущее положение в науке (заметим, кстати, что почти все они при жизни едва ли были достойно оценены и поняты), и часто являющейся предметом современных бессодержательных дискуссий. Все они, исследуя, по сути дела, малое и делая порой парадоксальные сравнения, пускаясь в отдаленные «экскурсы», приходили к весомым, мудрым выводам и заключениям. А тон их исследований (в противовес нынешним) не натянуто-доказательный, а у одних - описательный, у других - художественно-повествовательный, у третьих - напоминает средневековый трактат. Но все же вдумчивый читатель здесь всегда почувствует их стиль работы и мышления, их, в общем-то простой, не излишне терминологизированный язык и, если угодно, их духовные искания, о которых они, не скрывая, прямо говорили, - может быть, оттого и немало пострадали… Они просто занимались любимым делом и поэтому были счастливы.

Представители старой школы имели еще одну общую черту: внимание к этнопсихологии личности, к ее историческим и географическим истокам…

Итак, коснемся ближе изложения нашей проблемы.

С древних времен Беломорье населяли разные народности. Период проникновения в этот северный край выходцев из Новгородской Руси относится к XIV веку. Бесстрашные первопроходцы были завоевателями (в широком смысле): они искали новые пути для торговых контактов, расширяя границы древнерусского владычества и обращая местные народы в православную веру. Именно они и были носителями русской культуры и русского духа. Одним из свидетельств укрепления веры стало строительство монастырей.

Беломорье, особенно его южная и западная территории, представляло собой своеобразный этнический бассейн, где соприкасались разные народы и культуры, языки и обряды, скрещивавшиеся в течение столетий, находившиеся иногда в конфронтации, но все же бытовавшие как самостоятельные фрагменты этнокультуры в течение длительного времени. Такая пограничность (и территориальная, и генетическая) позволяла исследователям рассматривать данный регион в широком историческом контексте, видеть там не только средоточие разнообразных местных традиций, но - более глубоко - скрещивание целых цивилизаций. Смежные районы Карелии, Ингерманландии, Олонецкой и Архангельской губерний воспринимались даже «как связующее звено между Востоком и Западом, как мост-посредник между византийско-славяно-русскими и римско-германо-скандинавскими культурными традициями…» (Карху 1994: 44). Это образное сравнение, думается, не лишено оснований. Сказанное выше в большей мере, наверное, относится к Карелии и населявшим ее племенам, на территориях которых позже появились русские, вытесняя исконных жителей к западу. Отголоски этой многовековой истории этнокультурных завоеваний и миграций (как естественных, так и вынужденных) обозримы и в сопредельных Карелии областях. Там, наряду с преимущественно русским населением, в XVII-XVIII веках проживали и отдельные представители финно-угорской семьи (карела, ижора, эсты, чудь и др.). В течение столетий здесь происходили крупные и малозаметные этнические переселения. Традиции взаимоотношений этих сообществ уходят своими корнями почти в тысячелетнюю историю Европейского Севера.

Подавляющее большинство поморов, т. е. потомков русских, которые ранее находили себе пристанище вдоль Онеги, Северной Двины, по берегам удобных для судоходства морских гаваней, соседствовали с финно-угорскими народами. Свидетельством тому являются многочисленные современные топонимы с нерусскими корнями: Каргополь, деревни Окатовская на Андозере, Хачела, Чешьюга, Кялованга, деревня на Воймо-озерке и многие другие. Указанные наименования располагались в изучаемых пределах Архангельской губернии и сохранили в своих этногеографических качествах память о прежних обитателях тех мест.

Что же касается монастырской общности, то она и здесь представляла собой этнический монолит, в основе своей состоявший из русских переселенцев более южных областей, проповедовавших среди чуждых им «язычников».

4. Социальный признак

Одним из основных признаков монастырского сообщества является корпоративность. Она во многом диктовала и порядок вступления в монастырь, и его сословную организацию. Если в этнологии сформированность этносознания является важнейшим показателем завершенности этногенеза, то здесь можно говорить о завершенности формирования сословного слоя в связи с той или иной степенью зрелости корпоративного сознания (см. подробнее: Белозеров 1996). Выяснение этого вопроса особенно важно для XVIII в., когда происходили значительные социальные перемены, повлиявшие в том числе и на оформление духовного сословия.

Понятие корпоративности включает не только осознание «особости» и ее проявление как общественного статуса и поведения, но и характерные черты социальной психологии и идеологии монашества, например, специфика восприятия Мира Божеского и мира земного, иерархия ценностей и др. Поэтому наряду с противопоставлением «мы - они», отличающим одну социальную общность людей от другой, важно изучение внутренних особенностей каждой субкультуры. Рассуждения на эту сложную для светского человека тему требуют и особого восприятия текста, остающегося подчас единственным источником, выражающим социальные мотивы и корпоративные устремления монашествующих, и специфического отбора необходимых источников, среди которых прошения, жалобы, следственные и тяжбенные дела являются одними из наиболее достоверных фиксаторов иной жизни, иного сознания, иного быта. Любопытные наблюдения приводит А. Н. Белозеров (1996: 243), исследовавший проблему корпоративного сознания приходского духовенства Русского Севера: «Применительно к изучению самосознания приходского духовенства можно говорить о трех сферах: «образ для других» (идеологически выдержанные представления о пастырстве и духовенстве), «образ для себя» (критерии самоуподобления и противопоставления), «образ в себе» (вербально не выраженные, ментальные установки - наиболее сложно определимая область).

Другим социальным признаком монастыря можно назвать демографическую обусловленность, которая позволяет судить не только о количестве членов конкретного сообщества, их обязанностях и послушаниях, но и об условиях сохранения самой атмосферы монастырского единства.

5. Экономический признак

Данный признак выделяется на основе существовавших в монастырях хозяйственных служб, обеспечивавших материальное благосостояние обители и имевших в своем подчинении немалое количество крестьян. Экономический статус монастыря в значительной мере определялся и его положением, и приближенностью ко двору. Так, северные монастыри издревле поставляли в Москву отменную рыбу (чаще всего - семгу и палтусину), имели своих заказчиков, купцов, а также представителей «на местах» (подворья). Но не следует отождествлять духовную, хозяйственную деятельность со светской в полной мере. Об этом очень корректно и с православной точки зрения грамотно говорил прот. Сергий Булгаков: «Каждая хозяйственная эпоха имеет своего economic man. Последний представляет собою, конечно, не экономический аппарат, приводимый в движение одной пружиной хозяйственного эгоизма и действующий с неумолимой прямолинейностью и безошибочной точностью, но конкретный духовный тип [курсив наш. - О. Н.] со всей сложностью и многообразием психологической мотивации. Религия, господствующее мировоззрение кладет свою определяющую печать и на «экономического человека». В душе человеческой устанавливается внутренняя связь между религией и хозяйственной деятельностью, и раскрытие этой связи представляет собой одну из интереснейших страниц новейшей экономической науки. В частности, наряду с другими духовными типами, существует и христианский тип «economic man» - как в самом общем смысле, так и более конкретно, применительно к разным христианским исповеданиям… Могут ли быть установлены особые черты православного экономического человека? Здесь следует отметить, прежде всего, черты, свойственные всему христианству вообще, а затем - присущие именно православию в его конкретных исторических судьбах» (Булгаков 1991: 199).

В разграничении этих видов деятельности и понимании их различий играет немалую роль сама специфика монастырского труда, по сути своей имеющая аскетический характер.

6. Религиозный

Конфессиональная дифференциация местного населения была очень незначительная. Подавляющее большинство жителей Русского Севера исповедовали православную веру. Язычники, какими были туземные народы Крайнего Севера (кстати, они упоминаются в источниках XVIII века), и иностранные купцы и мореплаватели, осевшие здесь, частью принимали православие, частью имели свои молитвенные дома. Увеличение числа представителей иных конфессий: католиков и лютеран - наблюдается с конца XVII столетия. Торгово-экономические связи, создание русского флота на Севере этому активно способствовали. Все же основная концентрация иноверцев была в городах, а, например, у Кий-острова или в Онежском устье они швартовались только для таможенного сбора и пополнения провизией, позже заплывали на лесную биржу, основанную на острове, и какого-либо существенного влияния на единое конфессиональное пространство не имели. Стоит заметить, однако, что их контакты с местным населением и монастырскими властями были постоянными. Такие столкновения фиксировались в делопроизводстве. Так, например, англичанин по фамилии Гом около десяти лет (1750-1760-е гг.) торговал у пристани Крестного Онежского монастыря, и, по-видимому, его действия имели подозрительный характер. Позже на него было заведено следственное дело. Но ведение таких вопросов не входило в компетенцию монастырских властей, поэтому ссылки на Гома находим в фондах Канцелярии Сената.

Подобные факты позволяют нам с большой уверенностью говорить о том, что православие на Севере не испытывало ощутимой конкуренции со стороны представителей иных вероисповеданий. Жители окрестных волостей были конфессионально однородны. Но вскоре ситуация начинает опасно меняться, и в середине XIX века Синод принимает ряд решений, направленных на укрепление православия в северных окраинах государства. Есть свидетельства, что Печенгский монастырь в 1880-х годах восстанавливался после долгого запустения именно с целью противостоять, как писали, «усиливающейся пропаганде католиков, лютеран и раскольников…» (Зверинский 1890: 204). Но, как можно предположить, духовную жизнь XVIII века потрясало и другое влияние - со стороны представителей старой веры и прежде всего вмешательство государства, гражданской власти. Столкновения со старообрядцами часто фиксируются монастырскими документами. Именно в эти глухие места они были вытеснены, иногда сея страх и смуту среди местного населения. Их многочисленные скиты находились в Заонежье и на Беломорье. Так, в 1744 году в Нокольской волости Каргопольского уезда было отмечено трагическое происшествие: акт самосожжения раскольников. Из доношения приходского попа о случившемся видно, что «всЪ ко стЪй церквЪ прïхωдили, повсегоднω исповЪдывалiсь…, и нiкакова въ них к расколУ cУевЪрiя … нïкогдα не былω…» (РГАДА 1195: 4: 72: 1). Спорным для священника остается вопрос отношения к ним: «… и какъ их дЪтей моих дховных и младенцωвъ при стЪй литУргiи на проскωмидiи, тαкже и на панαхидах помïнать ли усУмнЪваюсяи недоУмЕвαюся…» (РГАДА 1195: 4: 72: 1 об.). Монастырь представляет собой конфессионально однородную группу людей. Раскольники появлялись там лишь как свидетели или соучастники противоправных действий, находились под следствием, были ограничены в общении с насельниками. Их «пропаганда» сразу же пресекалась и не могла иметь влияния на духовную жизнь обители с ее традиционно узаконенным православием.

Второе явление общегосударственного масштаба, пошатнувшее духовные основы православия, была церковная реформа Петра I. Этот период, начиная от устранения патриаршества, введения Духовного регламента и распределения контрольных функций гражданским органам в церковной истории называют Синодальным. Не в нашей компетенции рассмотрение столь объемного вопроса. Приведем только любопытное суждение проф. Карташева, раскрывающее в его лингвистической части глубину происходивших перемен. Оно касается бытования слова синодальный. «Это латинообразноенаименование, - пишет он, - при всей его этимологической уродливости, странно укоренилось в русском литературном словоупотреблении. Термин Synodalis родился еще в латинской части древней церкви из греческого корня συνοδος (собор) и латинского суффикса al, пущен в ход у нас Феофаном Прокоповичем в приложении к его детищу - Синоду и без малейшего протеста усвоен всеми церковными писателями, в течение двухсот лет закалявшимися в латинской схоластике. Параллельно с латинизированным официальным термином и в разговорном, и даже в канцелярском языке… употреблялась и обрусевшая форма «синодский», с естественным русским суффиксом «ск», но так и не вытеснила старой искусственной формы, звучавшей для простых русских ушей и чуждо и двусмысленно, как будто речь шла о чем-то «дальнем», а не близком» (Карташев 1991/II: 311). Так и реформа, искусственно внедрявшаяся с учетом западных стандартов и заметной тенденцией к «опротестаниванию», была воспринята очень неоднозначно. В это время значительно увеличивается количество официальной церковной документации: указы и списки с них, промемории и приказания с начала XVIII века составляют объемные тома в монастырских архивах. Остается поражаться и удивляться тому, как местные духовные власти могли ориентироваться в потоке разноречивой информации. Все же в большей степени реформа Церкви коснулась ее верхушки. Государство, ранее находившееся на ступени ниже, теперь перешагнуло через Церковь и постепенно полностью подчинило ее себе. Но местный монастырский обиход в течение многих десятилетий продолжал оставаться прежним.

Теперь сделаем небольшой набросок о духовной деятельности обители. Распорядок жизни северных монастырей был приблизительно одинаковым. Вот как повествует об этом епископ Архангельский и Холмогорский Макарий, описывая Красногорский монастырь: «Обыкновенным порядком каждый день отправляется богослужение, в пять часов по полуночи служится вечерня, в три часа по полуночи утреня и в девять литургия; на воскресные дни и большие праздники отправляется всенощное бдение, продолжающееся 3-4 часа» (Макарий 1880: 27). Этот уклад не менялся веками.

Страницы: 1, 2